«Пена дней» и другие истории - Борис Виан

неподвижном островке, Вольф медленно погружался в черноту среди шума ветра, продувающего обширные голые пространства, среди неумолчного шума. Перепонки трепетали, как прозрачные плавники; с невидимого потолка рушились, обматываясь вокруг головы Вольфа, полотнища эфира. Смешавшись с воздухом, Вольф чувствовал, как через него проходит, как его пропитывает все, его окружающее; вдруг запахло – жгуче, горько, – так пахнут пламенеющие сердечки хризантем, ветер в это время стихал.

Вольф вновь открыл глаза. Царило безмолвие. Он сделал усилие и оказался на ногах и в носках. В комнату струился солнечный свет. Но Вольфу по-прежнему было не по себе; чтобы прийти в себя, он схватил обрывок пергамента, цветные мелки и, быстро набросав рисунок, уставился на него, но мел осыпался прямо на глазах: на пергаменте осталось лишь несколько непрозрачных углов, несколько темных пустот, общий вид которых напоминал голову давно умершего человека. Впав в уныние, он выронил рисунок и подошел к стулу, на котором лежали сложенные им брюки. Он шатался, будто земля корчилась у него под ногами. Запах хризантем был теперь не столь отчетлив, к нему примешивался сладкий аромат, запах летнего, с пчелами, жасмина. Сочетание довольно-таки отвратительное. Ему нужно было спешить. Пришел день инаугурации, и его будут ждать муниципалы. Он впопыхах принялся за свой туалет.

Глава XII

До их прихода оставалось тем не менее несколько минут, и он успел осмотреть машину. В шахте сохранилось еще несколько десятков элементов, а мотор, тщательно проверенный Ляписом, работал без устали. Только и оставалось, что ждать. Он подождал.

Легкая почва еще хранила на себе отпечаток изящного тела Хмельмаи, да и гвоздика, которую она держала меж губ, была тут же, с ворсистым стеблем и ажурным кружевом венчика, уже связанная с землей тысячью невидимых уз, белесыми нитями паутины. Вольф нагнулся, чтобы ее подобрать, и гвоздичный вкус поразил его и одурманил. Он промахнулся. Гвоздика тут же поблекла и, изменив свой цвет, слилась с почвой. Вольф улыбнулся. Если он оставит ее здесь, муниципалы, конечно же, ее затопчут. Его рука ощупью пробежала по поверхности почвы и наткнулась на тонкий стебель. Почувствовав, что попалась, гвоздика вновь обрела свой естественный цвет. Вольф осторожно разломил один из узловатых бугорков на стебле и прикрепил ее к воротнику. Он нюхал ее, не наклоняя головы.

За стеной Квадрата раздался неясный шум музыки, вопли медных сопелок, громогласные глухие удары по растянутой на барабане коже; затем сразу несколько метров кладки рухнуло вдруг под напором муниципальной стенобитки, пилотируемой бородатым приставом в черном фраке с золотой цепью. Через брешь внутрь проникли первые представители толпы, почтительно расступившиеся по обе стороны пролома. Появился оркестр, пышный и звучный, – бум, бум, дзинь. Заверещали, оказавшись в пределах слышимости, хористы. Впереди вышагивал разукрашенный зеленым тамбур-мажор, в быту – кобель-мейстер, размахивая своим жезлом, которым он без больших надежд на копеечку метил в белый свет.

Он подал размашистый знак, сопроводив его двойным сальто погнувшись, и хористы потуже затянули гимн:

Вот господин мэр,

Бум, бум, дзинь!

Нашего прекрасного города;

Бум, бум, дзинь!

Он пришел вас повидать,

Бум, бум, дзинь!

Чтобы у вас спросить,

Бум, бум, дзинь!

Не собираетесь ли вы,

Бум, бум, дзинь!

Тут же ему заплатить,

Бум, бум, дзинь!

Все ваши старые налоги.

Бум-бум, дзинь-дзинь и чакачакача!

Чакачакача производилось биением металлических кусочков, вырезанных в форме и цвете каки, о чачача, каковое било их по чачастям. В целом получался старинный марш, который ежели ныне и использовался, то вкривь и вкось, поскольку уже давно никто налоги не платил, но нельзя же помешать фанфарам играть единственную разученную ими мелодию!

За оркестром появился мэр, он силился запихнуть в свою слуховую трубку носок, чтобы не слышать этого ужасного гвалта. Следом за ним показалась и его жена, претолстенная особа, вся красная и голая, она взгромоздилась на повозку с рекламным плакатом главного сыроторговца, который знал касательно муниципалитета всякие разности и посему заставлял муниципалов подчиняться всем своим капризам.

У нее были огромные груди, все время шлепавшие ее по пузу, – как из-за плохой подвески экипажа, так и потому, что сынок сыроторговца не только вставлял палки, но и подкладывал под колеса камни.

Следующей катила повозка торговца скобяными товарами; этот не располагал политической поддержкой своего соперника и вынужден был довольствоваться большими парадными носилками, на которых прошедшую специальный отбор девственницу насиловала здоровенная обезьяна. Прокат обезьяны влетел в копеечку, а результаты оказались отнюдь не так уж впечатляющи: девы хватило ненадолго, она упала в обморок в первые же минут десять и более не кричала, в то время как жена мэра уже полиловела и, как-никак, на ней было вдоволь растрепанных волос.

Следом ехала приводившаяся в движение батареей реактивных сосок повозка детоторговца; детский хор распевал при этом старинную застольную песню.

На этом кортеж и остановился – ну кого же позабавит кортеж? – а четвертая повозка, на которой обосновались гроботорговцы, застряла чуть раньше, поскольку ее возница помер, не успев даже причаститься.

Наполовину оглушенный фанфарами, Вольф увидел, как к нему в сопровождении почетного караула со здоровенными ружьями под полой приближаются официальные лица. Он встретил их как подобает, а специалисты тем временем в несколько минут сколотили невысокий деревянный помост со ступеньками, на котором обосновался мэр и недомэрки, в то время как мэресса продолжала лезть вон из кожи на своей повозке. Сыроторговец направился на свое официальное место.

Раздалась оглушительная барабанная дробь, обезумев от которой флейтист сорвался с цепи и, зажав уши руками, взлетел, как реактивный снаряд, на воздух; все во все глаза следили за траекторией его полета и единогласно втянули головы в плечи, когда флейтист, чмокнувшись, как суицидирующий слизень, снова шлепнулся головой вперед на землю. После чего все перевели дух, и со своего места поднялся мэр.

Фанфары смолкли. В посиневший от дыма сигарет с воскресной травкой воздух поднималась густая пыль, все пропахло толпой – со всеми подразумеваемыми этим термином ногами. Некоторые родители, тронутые мольбами своих детишек, подняли их к себе на плечи, но держали при этом вверх тормашками, чтобы не очень-то потворствовать их склонности к ротозейству.

Мэр откашлялся в свою слуховую трубку и взял слово за глотку, чтобы его задушить, но оно держалось стойко.

– Господа, – сказал он, – и дорогие сообщинники. Я не буду напоминать о торжественном характере этого дня, не более безупречного, чем глубины моего сердца, поскольку вам не хуже меня известно, что впервые с момента прихода к власти стабильной и независимой